Вводные замечания
Данная статья преследует 2 цели:
1. ввести читателя в круг проблем, связаныx с описанием языка под углом зрения “картины мира” [1],
2. показать ключевые для русской языковой картины мира моменты.
- к каким, по нашему мнению, относятся:
--- концептуализация личностного начала в русской лексике и грамматике и
--- качественная спецификация времени.
О понятии "языковая картина (или модель) мира"
В философии "картиной мира" называют:
- “совокупность предметного содержания, которым обладает человек” (Ясперс) и
- выделяют 2 картины мира:
--- чувственно-пространственную и
--- духовно-культурную.
В качестве (рабочеe определениe) языковой картины мира предлагаем понимать:
- схему восприятия действительности,
--- зафиксированную в языке и
--- специфическую для данного языковою коллектива
- т.о., языковая картина мира — это своего рода "видение мира через призму языка"
“Oбраз мира, запечатленный в языке, отличается от научной картины мира”
- (Постовалова)
- Пример (В.В. Виноградов): "Солнце 'село' или 'поднялось' (восход, закат)"
- вопреки научным знаниям, опираясь на наше непосредственное восприятие.
- языковое отражение картины мира носит донаучный характер:
- в нашем словоупотреблении легко можно заметить следы мифопоэтического, архетипического мышления.
- (Ср.: "подножье горы, устье реки, горный хребет, рукава реки"
- пространство "очеловечивается", описывается с помощью "антропоморфного кода" (Топоров)
Вопрос о "наивных" языковых интерпретациях реалий
- имеющих научные дефиниции
- как практически важный и требующий решения
- был осознан в первую очередь лексикографами.
- В работе Ю.Д. Апресяна “Образ человека в языке: Попытка системного описания”
- представлен анализ эмоциональной лексики русского языка
- в плане "наивного" языкового мировоззрения, своего рода "наивной психологии"[2].
Пример: культурныe мотивации словоупотребления эмоций
- при традиционном подходе их невозможно заметить
- для языковой концептуализации эмоций важно их отношение к идее света
--- “положительные эмоции, как "любовь, радость, счастье, восторг" концептуализируются, как "светлые",
--- а "отрицательные" эмоции, как "ненависть, тоска, отчаяние, гнев, бешенство, ярость, страх", как "темные"
- примеры световой мотивации (определяющей слово-употребление):
а. свет: "Свет любви, Глаза светятся/сияют от радости/от любви, Глаза светятся любовью, Её лицо озарилось от радости, Радость осветила её лицо"
б. тьма: "Глаза потемнели от гнева, Он почернел от горя, Черный от горя"
- Нельзя "потемнеть от радости" или "озариться от гнева"
- Мотивацию идеей света мы отнесли к разряду культурных
- Истоки такого рода мотивации могут быть неочевидными и неясными
--- без апелляции к истории языка и культурных представлений носителей языка
--- Остановимся на этом вопросе.
Языковая картина мира, как процесс
Пример - слово "свhтъ"
1. слову "свhтъ" и производным от него отводится несколько страниц большого (словарного) формата
- в "Материалах для словаря древнерусского языка" И.И. Срезневского
2. Подавляющее большинство производных в современном языке утрачены:
--- свhтьловати ('освещать, просвещать'),
--- свhтьлитися ('светиться, сиять'),
--- свhтьлотворити ('наполнять светом духовным'),
--- свhтьло"дрьн|и ('снегом указывающий путь')
3. как утрачена (или существенно редуцирована) идея "божественной природы" света.
- ведь свет и свят, как показал В.И. Топоров, относятся к одному и тому же праславянскому корню "svęt".
- "самая стихия света есть божество, не терпящее ничего тёмного, нечистого,
- в позднейшем смысле — греховного.
- Понятия светлого, благого божества и святости неразлучны…
- Так, от санскр. div — светить, блистать, играть лучами образовалось
--- греч. Ζευς (род. Διός),
--- лат. Deus — Бог (divus — божественный, святой)" (Дьяченко)
4. Т.о., "световая" мотивация эмоций — это историческая память языка о слове (концепте) и его семантическом ареале.
Языковая картина мира — это динамический процесс во времени
1. языковые концепции формируются фрагментарно и постепенно:
- одни - выявляются; другие — затемняются
- в результате, слово-употребление кажется порой не мотивированным
- (недаром Гумбольдт о языковом мышлении говорил как о "внутренней форме языка")
- исследование следует обратить "вглубь" времени
2. Пример: наречия-интенсификаторы, группирующиеся вокруг слова очень:
- "ужасно, страшно, жутко (разг.), весьма, удивительно, необычайно" и др.
- для носителей русского языка сочетания типа "ужасно (страшно, жутко) красивый" не кажутся cтранными
- но во многих других языках им нет аналогов.
- выбор в качестве интенсификаторов таких наречий кажется не мотивированной языковой прихотью
- Однако историческое исследование объясняет сегодняшний выбор:
--- в церковнославянском (культовом!) языке слова "оужасъ", "страхъ"
--- значили "удивление, изумление, исступление, вдохновенное состояние, благоговейный страх".
--- "Страшный" в церк.-слав. - "внушающий почтение, благоговение, удивительный, чудный, величественный, чрезвычайный, безмерный"</font>
- Названия религиозных (экстатических) чувств [3] (совмещающих противоположные оценки)
- в современном языковом сознании, преломляются в какую-либо одну оценочную плоскость:
--- так, "чаять" понимается, скорее, в плане "надежды", чем в плане "опасения"
- Но именно "экстатичность" церк.-слав. "страха" и "ужаса" мотивируют их сегодняшнее словоупотребление.
- эти слова передают идею "интенсификации" в чистом виде, без какой-либо примеси "качества"
--- этим они отличаются oт таких синонимов, как "необычайно, удивительно, потрясающе"
--- последние - в силу наличия семантики 'удивление' - не используются относительно 1-го лица
--- ср. "Ужасно рад вас видеть" при невозможности "Поразительно рад вас видеть"
Универсальное и национально-специфичное в языковой картине мира
Известно, что "носители разных языков могут видеть мир немного по-разному, через призму своих языков" (Апресян). По слову философа: "границы моего языка определяют границы моего мира". На эту тему еще из университетских курсов каждому филологу известна гипотеза лингвистической относительности Сэпира-Уорфа — "концепция, согласно которой структура языка определяет структуру мышления". Чтобы задать круг ассоциаций на тему "лингвистическая относительность", приведем хрестоматийный пример:
о разработанности ЛСГ 'снега' в языке, для которого идея "снега" чрезвычайно важна, в эскимосском. Таким образом, говорящий на этом языке просто обязан, в целях правильного выбора слова-названия снега, различать такие оттенки и нюансы, для которых в других языках нет специальных обозначений.
Другой, менее экзотичный пример. Мы знаем, что для англо- и франкофонов составляет определенную трудность употребление русских глаголов "идти" и "ехать", поскольку в их родном языке идея транспортного средства в подобных случаях никак не выражается. В [Гак] читаем:
"Объективно существующее различие между движением человека пешком и с помощью транспорта отражается в значении русских глаголов идти и ехать, но никак лексически не выражается во французском. С другой стороны, в русском языке употребляют один и тот же глагол в сочетаниях пароход плывет, человек плывет, бревно плывет, хотя сами по себе эти действия различны и во французском языке обозначаются разными глаголами: naviguer, nager, flotter… Семантические расхождения такого рода вызваны тем, что люди, пользуясь разными языками, по-разному членят объективный мир: каждый язык имеет свою "картину мира" (с. 20).
Замечание: непосредственно к теме универсального и национально-специфичного в русском языковом сознании относятся случаи языковой концептуализации пространства с помощью дистанционных наречий с семантикой 'далеко/близко': вдали, вдалеке, вблизи, поблизости, неподалеку и под. В отдельную ЛСГ эти наречия оформились относительно недавно: еще в прошлом веке написание некоторых из них было неустойчивым, то слитным, то раздельным. По мере складывания ЛСГ дистанционных наречий наряду с универсальными пространственными характеристиками типа 'далеко/близко' получили языковое воплощение и национально-специфичные — "равнинность", "горизонтальность", "исхоженность", "освоенность" пространства и др.
О подходах к описанию языковой картины мира
В настоящее время принято выделять два основных направления изучения языковой картины мира. Здесь мы сошлемся на работу Апресяна:
1. "исследуются отдельные характерные для данного языка концепты… Это прежде всего "стереотипы" языкового и более широкого культурного создания"
ср. "типично русские концепты: душа, тоска, судьба, задушевность, удаль, воля, даль, авось" [4].
2. ведется поиск и реконструкция присущего языку взгляда на мир"
Между наличием в языковом мышлении тех или иных концептов и языковым мировидением (мировосприятием) существует определенная связь. Поговорим об этом на примере концептуальной пары правда и истина, выявленной и описанной Н.Д. Арутюновой.
Оговорив, что есть два представления об истине — религиозное и эпистемическое (модальное), — Н.Д. Арутюнова прослеживает соотношение в русском языковом сознании понятий "правды" и "истины".
Обнаруживается, что "правда — это … истина в зеркале жизни".
Именно поэтому говорят о правде жизни и жизненной правде, но не об "истине жизни".
Правда касается только одушевленного мира (мы бы сказали даже сильнее: правда - социоцентрична). Можно узнать правду о войне, но не "правду об атомах и молекулах". Правда о землетрясении повествует о человеческих бедах, а истина о землетрясении может говорить и о геофизических причинах неуравновешенности природы.
"Истина имеет одного Владельца [Бога — Е.Я.], правда — многих" (там же: "моя, твоя правда, комсомольская правда").
Нужно сказать, что русский язык интересен не только наличием самой этой пары "правда/истина", но и разработанностью ЛСГ "категорической достоверности", в которой представлены в числе прочих и слова на "истину" и "правду":
поистине, воистину, истинно, подлинно, вправду и под.
В словарях они группируются вокруг нейтрального "действительно", как его экспрессивные варианты. Своеобразие слов на "истину" (их отличие от действительно и от слов на "правду") заключается в том, что они не используются относительно единичных фактов, являясь обобщающими модификаторами, слова эти подтверждают не сами факты, а справедливость оценок-образцов, сформированных коллективным опытом на основе подобных фактов. Данная модель реализуется и когда модальное слово воздействует на лексему с оценочным значением, и когда оно относится к целому предложению.
Ср.: "Иван действительно (и вправду) расщедрился" (модальное слово подтверждает ранее высказанное в тексте, диалоге предположение) и "Иван поистине расщедрился" (модальное слово сообщает, что конкретное действие, названное глаголом, может служить эталоном подобных действий).
Наличие такого рода эталонных оценок определяется культурной традицией носителей языка и является общим достоянием членов языкового коллектива. Так "полнота" и "образцовость" для спокойствия есть в определении олимпийское, для страстей — в определении шекспировские, эталон любознательности — детская, а образец писательского мастерства — искусство Л. Толстого.
Ср.: "[Чехов] без труда с истинно толстовским искусством преображался в любого из своих персонажей" (К. Чуковский). Сопроводив оценку обобщающим модификатором, говорящий неявно сообщает и о том, что разделяет существующую в данной культурной традиции систему оценочных cтереотипов, или уж во всяком случае владеет ею.
Находясь во вводной, как правило инициальной, позиции, слова типа "поистине" выполняют роль своего рода кавычек к некогда уже высказанной и известной членам языкового коллектива мысли. Например: "Подлинно, не перевелись дураки на Руси" — подлинно указывает, что мысль о дураках принадлежит к общему фонду знаний и что говорящий на собственном опыте убедился в ее справедливости: конкретный факт подтверждает общеизвестную истину.
Становится понятным, почему рассматриваемые слова тяготеют к определенной форме представления знаний.
Ср.: "Действительно, им лучше остаться вдвоем."
В рамках такого конкретного сообщения неуместно употребление обобщающего модификатора: "Воистину, им лучше остаться вдвоем." Однако этот запрет снимается, если то же содержание представить не как конкретную оценку, а как общую сентенцию, например: "Воистину, где двое, третий — лишний" [5].
Таким образом, наличие в русской лексике форм с основой на "истину" и "правду" ("действительность") способствует языковому отражению оппозиции коллективного/индивидуального авторства в функциональной сфере утверждения. Само это противопоставление индивидуального и коллективного в разных языках выражается по-разному (а может и вовсе не находить выражения). В русском же языке оно представлено не только в модальной сфере.
К теме «Лицо в русской языковой картине мира»
Оппозиция "свое/чужое" в лицах
Для русского языкового сознания чрезвычайно актуальным оказывается вопрос — "чей" опыт лежит в основе обобщения: "мой" (индивидуальный) или "их" (коллективный). По этому параметру paзличаются модели обобщения на "ты" (2 лицо ед. числа) и "они" (3 лицо мн. числа).
В пояснение рассмотрим пример: "Мы в ресторане, приступаем к заказу блюд".
Звучит фраза: "В этом ресторане расплачиваешься заранее", где выбор ты-формы предиката выражает идею 'обычно', 'как всегда'. Эта идея может быть выражена и с помощью они-формы: "В этом ресторане расплачиваются заранее".
Вопрос: в каком случае наличествует имплицитная маркировка личного опыта говорящего?
Когда говорящий уже бывал в ресторане и на основе этого опыта сформировал обобщение?
Ответ: личный опыт, индивидуальное авторство маркированы обобщающей ты-формулой. Именно поэтому ее использование невозможно в контексте, свидетельствующем о неосведомленности говорящего, отсутствии у него какого-либо предварительного знакомства с ситуацией: мы говорим "А что если (а вдруг) в этом ресторане расплачиваются заранее?" и не говорим "А что если в этом ресторане расплачиваешься заранее?" [6].
Такой языковой альтернативы — обобщения на "ты" (с соответствующей импликацией смыслов "своё", "близкое", "понятное", "знакомое") и обобщения на "они" (со смыслом "внешнее", "авторитарное") — может и не быть в языке, и тогда она не ясна нашему учащемуся. Например, французское on переводится на pyccкий и с помощью ты-, и с помощью они-, и с помощью мы-обобщений.
Нужно сказать, что русские ты-формы обладают яркой диалогичностью: это всегда живая, как бы спонтанная реакция на события внешнего мира.
Cр. разного рода ты при самоописании: "Ничего не скажешь, хорош!", "Смотри-ка ты, как он вырядился", "Вот так и живешь, как на вулкане", "Да развe здесь усидишь на месте?".
Cр. также ты- псевдоимперативы: "А Иван и приди на семинар", "Mы работай, а ты спать будешь?", "Не сядь я в этот вагон, мы бы с тобой никогда не встретились".
Любопытно, что эти свойства переносных ты-форм — а) диалогичность и б) эмпатия — легко выводятся из прямого значения местоимения "ты". В самом деле "ты" — это, во-первых, показатель отчуждения от авторского "я", выход за пределы этого "я" (т. е. показатель диалога!), а во-вторых, "ты" — это указание на первого, ближайшего к "я" собеседника, каковым, разумеется, является само это "я" (отсюда рождается эмпатия: ты-мир — это свое, близкое, понятное говорящему).
Эмпатизация с помощью ты-форм событий и ситуаций внешнего мира — компонент (б) — отчетливо видна и при употреблении псевдоимператива:
"опять жди писем, не спи всю ночь, волнуйся, по телефону названивай" (все это "сочувственные" высказывания);
"студент экзамены сдавай, a преподаватель по театрам будет ходить?" симпатии говорящего, как сообщает императивная форма, на стороне студента).
Или, быть может, еще более яркий пример: "Парламент законы принимай, а мы митинговать будем."
Замечание: в последнем случае используется еще одна местоименная форма в переносном употреблении — "мы". Это мы покровительственное, авторитарное, произносимое "сверху вниз", псевдо-мы , как правило, не включающее в свой денотативный объем 1-е лицо реального говорящего, мы, относимое к адресату.
Ср : "Что это мы на лекции не ходим?", адресованное ровно одному человеку;
"Как поживаем? Что у нас новенького? Где же это наша борода?" (человеку, сбрившему бороду) и под.
Такое мы тоже "диалогично": оно звучит в живом разговоре и невозможно в заочном общении (письме, например), т. е. в тех случаях, когда нет актуального взаимодействия коммуникантов, и у говорящего теряется "живость реакции".
Выбор именно такой модели описания заставляет понять высказывание как выражение симпатии парламенту и осуждения тем лицам, которые именуются мы-формой (понятно, что говорящий дистанцируется от этого мы). В псевдоимперативе проявляется и диалогичность ты-форм, т. е. компонент (а): форма императива подсказывает, что субъекту ("мне", "тебе", "ему"… ) навязывается соответствующее — трудное и неприятное — действие, оно как бы предписывается ему (в полном соответствии с исходной семантикой императива!) каким-то внешним и несимпатичным творящему каузатором. Интересно, что сам этот каузатор — опять же в соответствии с первичной функцией императивной формы обладает личностным началом [7] (это действие, поведение и пр. лица, а не проявление каких-то стихийных сил: природных, событийных).
Рассмотрим в пояснение пример: "на улице дождь, опять сидеть дома" — инфинитив выражает модальность внешней необходимости, о характере которой сообщает предшествующий контекст. Здесь неуместно использование императивной формы: "На улице дождь. Опять сиди дома", поскольку не к кому адресовать упрек.
Ср. с этим другое высказывание: "Петя надел мои ботинки: опять сиди (и можно: сидеть) весь день дома". Персонификация причины делает возможным использование формы.
Ср. еще: "Хлеб совсем зачерствел: опять идти в магазин" и "Гости поели весь хлеб: опять иди в магазин".
Известно, что в корейском языке формы лица потеряли свои прямые функции и по преимуществу являются показателями социальных дистанций, статуса и под. B русском языке в силу наличия в языковом сознании оппозиции "я"/"не-я", "свое"/"чужое", "личность"/"коллектив" - формы лица, в том числе и личные местоимения, обладают большой прагматической нагруженностью. К вышеприведенным случаям можно добавить и номинацию себя в 3-м лице:
"Президент знает, что о нем думает народ", даже в 3-м лице мн. числа: "Говорят тебе, не делай этого", "Кому говорят, подойди сюда", "Ну, что тебе говорили?"; использование местоимения "он" о присутствующем и мн. др. случаи. Наличие в языке самой этой возможности — транспозиции местоименных форм, их вторичного употребле- ния — и характер прочтения соответствующих высказываний связаны, как нам кажется, с фундаментальной особенностью русского языкового мышления, а именно — с семантичностью русской грамматики (не только форм лица, числа, но и альтернатив при выборе именных и глагольных форм предиката: имена описывают постоянные свойства, а глаголы — актуальные и, быть может, временные; альтернативных синтаксических форм: личных/безличных, пассивных/активных конструкций и т. д.). Это огромная тема, и мы лишь коснемся ее на нескольких примерах.
Лицо по умолчанию. В разных языках есть разные способы ухода от указания на субъект предложения. В русском для этого очень часто используется модель Vf3pl ("Тебя видели с ней в театре"), а в английском — пассив. Но в силу "семантичности" нашего восприятия грамматической формы, модель Vf3pl не столь универсальна, как, скажем, английский пассив, ведь она несет скрытую информацию о том, что не названный субъект предложения — лицо, человек [8]. Иногда мы просто обязаны употребить подлежащее, даже продублировав семантику субъекта и в N1, и в сказуемом, во избежание смысловой неоднозначности, а то и ошибочного истолкования.
Ср.: "Когда я проходил мимо дачи, меня облаяла собака". Здесь 'собака' упоминается дважды: и в имени, и в глаголе, но не употребить имени (подлежащего) мы не можем, ибо фраза "Когда я проходил мимо дачи, меня облаяли" звучит по меньшей мере двусмысленно: форма Vf3pl персонифицирует соответствующее действие, заставляет увидеть за ним лицо или круг лиц.
Лицо в безличной интерпретации. Богатейший материал на тему семантики грамматической формы дает русская безличность. Особенно это касается тех случаев, когда возможна альтернатива, и выбор личной или безличной формы описания моделирует свою действительность.
Ср.: "Его сбило машиной / ударило кирпичом" и "Его сбили машиной / ударили кирпичом"
(первые варианты могут быть предметом хроники происшествий, а вторые — относятся уже к уголовным делам).
Выбор безличной формы представления действительности может выражать своего рода жизненное credo, как, к примеру, у В. Розанова: "Иду! Иду! Иду! Иду!… И не интересуюсь. Что-то стихийное, а не человеческое. Скорее, 'несет' а не иду. Ноги волочатся. И срывает меня с каждого места, где стоял."
Ср. в этом плане розановское "не хочется" и лермонтовское "хочу" (в каждом случае выбранный способ описания является единственно возможным): "О моё 'не хочется' разбивается всякий наскок. Я почти лишен страстей. 'Хочется' мне очень редко. Но мое 'не хочется' есть истинная страсть. От этого я так мало замешан, 'соучаствую' миру." (В. Розанов. Опавшие листья).
"Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру"
(М. Лермонтов. Демон).
Наблюдение за возможностями "обезличивания" — трансформацией модели SN1+Vf в модель SN3 + Vimpers-ся (Я хочу — Мне хочется) позволяет заметить, что исходным пунктом безличной модели, субъектом предложения, является лицо, человек.
Ср.: "Ему сегодня работается"; "Маше не сидится на месте"
при невозможности: "Трактору работается"; "Птице не сидится на ветке".
Причем, лицо это мыслится не как носитель воли, "контролер" ситуации, а, скорее, как носитель сознания, "духа", как некая духовно-душевная целостность. И обезличивание действует как раз по линии редукции духовной "надстройки" (сознания), акцентируя душевное начало.
Ср. знаменитую фразу из "Идиота" Ф.М. Достоевского: "Парфен, не верю!", в которой "личный" синтаксис играет роль речевого действия, способного отвести занесенный над жертвой нож, и "Не верится", где безличная форма обозначает некий внутренний разлад.
Тезис о языковой релевантности признака "личность", понимаемого как "индивидуальность", духовно-психическая целостность, подтверждают примеры невозможности обезличивания в тех случаях, когда субъект не обладает названными характеристиками.
Ср.:
(субъект не лицо) "Наш мир отвергает эту идею, не хочет ее" (В. Розанов) — "миру не хочется этой идеи"; "Судьба не хочет нам помочь, судьбе не хочется".
(субъект не индивид) "Наш институт не хочет поддерживать этот проект" — "нашему институту не хочется".
(субъект — часть, а не целое) "Ноги не хотят идти", "сердце не хочет работать", "глаза на эту жизнь смотреть не хотят" — "ногам не хочется идти", "сердцу не хочется работать", "глазам не хочется смотреть на эту жизнь" [9].
Приведенные примеры позволяют говорить о категории лица как об одной из особо важных для русского языкового сознания. При этом описание лица (личности) в традиционных терминах категориальной семантики типа "воля", "контроль" на русском языковом материале, как минимум, нуждается в уточнении.
К теме «Время в русской языковой картине мира»
И в заключение еще об одной фундаментальной для русской языковой картины мира особенности, а именно — о качественной спецификации времени: время — как вместилище событий — является другим названием для жизни, а жизнь мыслится и описывается в категориях времени (мгновений, эпох, моментов… ). Мы хотим указать на некоторые существенные для русской языковой картины времени моменты.
Прежде всего, тема времени заставляет нас говорить не о "наивной физике" (по аналогии с "наивной геометрией" языкового пространства), а об истории, культуре носителей языка, время в полном смысле слова принадлежит к духовно-культурной картине мира. Яркой иллюстрацией языковой релевантности духовно-культурных представлений является судьба такого слова, как "час".
В русской языковой картине времени "час" занимает особое место. Сравнение с типологически близкими — английским, французским — языками показывает, что русский чаc в существенной степени наследует специфику "часа" Нового Завета ("часа" Иисуса) и является манифестантом того типа "трудного" пути, который связан с искуплением (это как раз тот случай, когда слово хранит память о тексте как о прототипическом источнике). Отсюда такие характеристики часа, как "персоноцентричность", "духовность". В русском языке соответствующая семантика отразилась не только во фраземах типа: "пробил час", "последний час", она определяет и общий механизм употребления этого слова.
Мы говорим "час потери" (но не утери, пропажи), "час обретения" (но не приобретения), "час постижения" (но не уяснения, уразумения). Х-ми при часе не могут быть названия событий, ситуаций, исключающих осмысление в перспективе "пути", "духовного роста".
Ср. в связи с этим следующие противопоставления: "час смирения", но не упрямства, "час прощения", но не осуждения. Духовному времени чужды и разного рода утилитарные понятия, поэтому может быть время, а не час здравого смысла, торжества практицизма, бережливости.
Исследование текстов Евангелий на греческом, латинском, церковнославянском и русском языках и выявление в них строгой последовательности при переводе новозаветного "часа" позволяет усмотреть в этом слове особую терминологическую значимость — соотнесенность с общей системой языка времени в Библии. Анализ же этого языка приводит к двум ключевым названиям времени: ветхозаветному дню и новозаветному часу.
"День" в Библии — это универсальная единица описания времени-жизни, день — и орудие в руках Господа, и мера человеческого существования ("Дней наших — семьдесят лет" (Пс. 90:10)). Если день является носителем "родо-временной" перспективы, то час открывает перспективу личностную. В силу такого понимания о дне можно говорить, что он описывает время внешнего пространства бытия, а о часе — что он открывает возможность описания времени внутреннего созерцания, времени индивидуальности и личности, времени как духовной категории.
Таким образом, культурно мотивированные и взаимно соотносящиеся между собою в некоем исходном тексте "час" и "день" задают две различные проекции описания жизни в терминах времени, и граница, условно говоря, проходит именно между этими временными показателями, а именно:
— час (а также мгновение, миг, минута) проецирует события на внутренний мир: душевный, духовный, представляемый; в системе временных показателей именно они предназначены для описания ментального плана человеческого существования;
- день же (как и дни, времена, век, эпоха, годы, лета… ) описывают мир внешний: социальный, возрастной, природный, культурно-исторический; их назначение в системе языка времени-жизни — описывать "вещный" план человеческого бытия.
Последняя группа слов, называющих "вместилища" событий, в русском языке обладает интересной семантической дифференциацией: времена выступают как внешняя сила, формирующая и влияющая на события, это время активное, ниспосылающее (ср. из "Слова о полку Игореве": "Худо времена обернулись"), "век" — результат этого формирования (это время как совокупность поколений); "эпоха" же в русском языке, в силу того, что это заимствованное (и достаточно поздно!) слово, является искусственным, вторичным определением временного периода — с опорой на культурно-историческое содержание и особую значимость для субъекта.
Важной чертой времени, которое находит языковое отражение в семантике соответствующих слов-названий, является антропоцентричность [10]. Рассмотрение темпоральной лексики в аспекте возможностей описания по линии живое/неживое (предметное); люди/нелюди (растительный vs. животный мир); взрослый (личность)/ невзрослый и под., как кажется, может послужить таксономической основой концептуальных характеристик времени в русском языковом сознании.
________________________________________
[1] Понятно, что сама проблема языковой картины мира не нова. При изучении русского языка те или иные аспекты картины мира с необходимостью затрагиваются в таких курсах, как лингвострановедение (В.Г. Костомаров), речевой этикет (Н.И. Формановская), стилистика и фразеология (Ю.А. Бельчиков и В.Н. Телия).
[2] “Наивную психологию” с полным правом можно было бы назвать и “наивной анатомией чувств”, ср.: “В описании наивной картины мира одно из центральных мест занимают представления о локализации ощущений в человеческом теле: для каждого из физических и психических проявлений человека имеется определенный орган, являющийся местом их нормального “пребывания” (и — метафорически — их заместителем)… Указанная особенность (т. е. обязательная связь ощущений человека с каким-либо органом его тела, по-видимому, является универсальной; различия же между конкретными языками заключается в том, как именно распределяются ощущения на наивной 'анатомической карте' человека” (В.А. Плунгян). Известно, что там, где русский скажет “душа”, француз очень часто говорит “сердце”. Вообще именно сердце наивным языковым сознанием мыслится как вместилище души и часто выступает метонимической заменой всего человека (доброе/злое сердце).
Однако эта особенность является лишь тенденцией языкового мышления, а не правилом: в ряде итальянских диалектов вместилищем чувств выступает такой, непопулярный с точки зрения русского языкового сознания орган, как селезенка; в языке Ветхого Завета как эквивалент сердца может употребляться печень, а в узбекском языке ум обладает большей, по сравнению с русским, эмоциональной нагруженностью (именно “ум” является для этого языкового сознания эквивалентом души во фразах типа: "Низкая/подлая/трусливая душонка".
[3] Ср.: Чаяти — ожидать, предполагать, бояться, надеяться [7,c. 813].
[4] В качестве основополагающих для современного концептуального анализа можно, по-видимому, указать на работы А. Вежбицкой. Их тематика и общая направленность хорошо отражены в названии монографии «Понимание культур через их ключевые слова: австралийская, японская, польская и русская». Именно с А. Вежбицкой началось систематическое изучение таких ключевых слов-понятий, как душа, судьба, тоска, воля. Впрочем, важность описания подобного рода культурно-значимой лексики ясно осознавалась и филологами прошлого столетия. У Ф.И. Буслаева в «Материалах для русской грамматики и стилистики» мы находим очерки и наброски о «понятиях нравственных» (правда, вера, блаженство), о судьбе, душе и жизни, времени и пространстве… В середине нашего века Э. Бенвенист обращается к этой теме, ср. его «Словарь индоевропейских социальных терминов», ср. также его очерки «Цивилизация. К истории слова», «Раб и чужой», «Свободный человек». В 1972г. выходит в свет статья Ю. С. Степанова «Слова правда и цивилизация в русском языке: К вопросу о методе в семиотике языка и культуры». Все это образцы концептуального подхода к описанию языка.
[5] «Ситуация истины в житейском контексте отлична от положения правды. Истина становится в нем максимальной, сентенцией, резюмирующей жизненный опыт… Правда подразумевает только конкретные высказывания… истина — только общие» (Арутюнова).
[6] Впервые эта особенность обобщающей ты-формы была отмечена в работе Т.В. Булыгиной «Я, ты и другие в русской грамматике»
[7] Ведь императив — это орудие межличностного общения: приказывать и подчиняться приказам может только лицо.
[8] И.А. Мельчук нaзывает эту грамматическую конструкцию "синтаксическим нулем" лица.
[9] Русское "хочется" замечательно проанализировано Т.И. Пивневой в работе «Особенности желания в безличном выражении».
[10] Впрочем, анализ русского часа как манифеста особого типа времени позволяет говорить и о персоноцентричности как об одной из мотивирующих семантических характеристик времени в русской языковой картине мира (т. е опять же о концептуализации лица, но уже в терминах времени).
______________________________
Печатается по ст. Яковлева Е.С., "К описанию русской языковой картины мира", Русский язык за рубежом, 1996, №1-2-3. С. 47-56.
http://www.nspu.net/fileadmin/library/books/2/web/xrest/article/leksika/aspekts/yak_art01.htm
Бонус:
1. Непереводимыe слова русского языка - http://hojja-nusreddin.livejournal.com/2442150.html
2. Е.Д. Федюнькин, "двуязычие" - http://hojja-nusreddin.livejournal.com/1440158.html
