Как тонко чувствует, слышит это Бунин. Как дивно инструментует он не только стихи, но и прозу свою... Но знает ли он об этом? Сознательно ли совершается этот процесс?! Не уверен.
x x x
Знает ли Бунин, что на службе у него побывала не только так называемая эвфония, то есть благозвучие, но и явное нарушение этой эвфонии - то, что ученые стиховеды называют зиянием, или гиатусом! В "Господине из Сан-Франциско" изображается трудное движение сквозь ночь огромного океанского парохода, когда "океан с гулом ходил за стенами черными горами", свистала вьюга, и "пароход весь дрожал, одолевая и её, и эти горы".
Эти неудобочитаемые, непроизносимые семь гласных подряд АЯИЕЁИЭ, сочетание их, такое неожиданное и необычное для Бунина, поставлены здесь, может быть, и не сознательно, но, во всяком случае, не напрасно. Трудность прочтения, произнесения этих звуков помогает нам ощутить преодоление препятствия, невероятную трудность движения огромного корабля сквозь океан, сквозь эти водяные черные горы...
x x x
У Бунина в "Господине из Сан-Франциско" сталкиваются семь гласных.
Вот столкновение девяти гласных:
"Евгения, я и её Иоанн"...
А вот целых одиннадцать:
"Настроение её и у её Иоанна испортилось".
x x x
Пример косноязычного столкновения восьми согласных:
"Я прибыл в ТоМСК С ВСТРетившимся сегодня на пароходе дедом".
И при этом еще ся-се и де-де.
x x x
Могу говорить только о своем личном опыте.
До сих пор наизусть помню начало главы "Ленька Пантелеев" - из "Республики Шкид".
Главу эту, написанную почему-то ритмической прозой, забраковал Маршак. Я долго боролся, отстаивал эти гекзаметры, потом сдался, главу переписал. Вот как она начиналась:
"Страшной костлявой рукой сдавил молодую республику голод.
Сидели без хлеба окопы на многих фронтах,
заводы с застывшими топками домен,
и тысячи тысяч людей, в хвостах прозябая,
осьмушки тащили домой и ели с промерзлою воблой"...
Здесь явное нагнетание звуков СТ и СД, явное их обыгрывание, любование ими:
ст-ст-сд-дс-тз-зд-ст-ст-тс-тс-ст...
И тогда и позже эта игра звуками, эта словесная инструментовка возникали у меня совершенно непроизвольно, я не знал о ней и обнаруживал ее чаще всего случайно и чаще всего не в живой ткани рассказа, а в тех случаях, когда ткань эта каким-нибудь образом была нарушена, повреждена.
x x x
В "Пакете" у меня генерал Мамонтов говорил сквозь зубы пленному Трофимову:
- Ага! Засыпался, сукин сын?!
Хотя слова эти произносит не мальчик и даже не маленькая девочка, а казачий генерал, белогвардеец, враг, меня попросили этого ужасного "сукина сына" заменить чем-нибудь более деликатным.
Над этой репликой я, помню, сидел несколько дней. И наконец нашел замену:
- Ага! Попался, ангел мой!
По смыслу, пожалуй, даже лучше стало, смешнее. Сиволапый медведь, бурбон в мохнатой папахе, злые, ненавидящие глаза и - вдруг:
- Ангел мой!
Но читать вслух эту реплику я не могу. Не читается. Что же произошло?
А произошло то, что первая реплика была злой, сардонической, даже зловещей.
Помогали этому ощущению пять свистящих звуков "3" и "С":
- ЗаСыпалСя Сукин Сын?!
Теперь же, с ангелом, фраза приобрела совсем иное звучание, стала мягкой, округлой, почти добродушной.
x x x
И еще пример.
Рассказ "Маруся Федоровна". Пожалуй, лучший из цикла "Последние халдеи". Это и критика отмечала, что он - лучший.
Чем же он хорош, этот рассказец? Вообще-то история довольно сентиментальная - о том, как учительница ботаники, очень молодая девушка, худенькая, "ходячее растение", покорила сердца "огрубелых шкидцев". О том, как она умерла и как ее хоронили.
Кончается рассказ так:
"Марусю Федоровну хоронили по-старому, по-церковному. Перед гробом шел маленький мальчик с серебряной иконкой в руках. Мать и другие родственники шли за колесами катафалка, плакали и стучали каблуками, а мы - босоногие шкеты - шли позади всех и несли огромный металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-лейтенанта Круглова".
Недавно, когда я готовил "Последних халдеев" к переизданию, я обратил внимание на этого генерал-лейтенанта и подумал: уместен ли он тут? Ведь рассказ был написан в годы, когда в Красной Армии генералов не было. Тогда было ясно, что речь идет о старой, заброшенной могиле. Не решит ли современный читатель, подумал я, будто шкидцы сперли венок со свежей могилы, с могилы советского генерала? Не лучше ли взять что-нибудь более старинное?
И, зачеркнув "генерал-лейтенанта", я написал: "с могилы генерал-адъютанта Круглова", то есть использовал звание, какого в Советской Армии нет.
Но вот - несколько дней спустя - возвращаюсь к этой правке, пробую читать заключительную фразу "Маруси Федоровны" и - не могу. Чем-то она меня огорчает, эта фраза, что-то в ней не звучит, не блестит, не играет. Какая-то она стала вялая, аморфная.
"... и несли металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-адъютанта Круглова".
Перечитываю первый вариант:
"... металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-лейтенанта Круглова".
Лучше!
Перечитываю весь этот заключительный абзац, и вдруг меня осеняет, я понимаю, в чем дело.
Эта заключающая рассказ фраза была инструментована на звуках л-к-г-т, главным образом на л-к. "Адъютант" вместо "лейтенант" ослабило мускулатуру этой фразы, разжижило, размагнитило ее.
Где же основа этой инструментовки, что, так сказать, задает здесь тон?
Я думал: Волково кладбище. Но нет, оказалось, еще раньше. Колеса катафалка!
Именно эти "колеса" и повлекли за собой и "плакали", и "стучали каблуками", и "металлический венок", и "Волково кладбище", и "могилу", и "генерал-лейтенанта", и "Круглова".
В слове "адъютант" как бы лопнула струна, сорвался голос, не сработала клавиша.
x x x
А для чего она вообще, эта инструментовка? Для чего этот подбор звуков, это нанизывание "Л" на "К" и "К" на "Л"? Не знаю, для чего. Для музыки, для собственной радости, для того же, для чего вообще существует поэзия. Если для собственной радости, то, думается, и на радость читателю.
Сознательный ли процесс эта словесная инструментовка? Нет, процесс этот почти всегда бессознательный, полуинтуитивный. Там, где поэт сознательно и старательно подгоняет "шуршанье" к "тиши", а "тишь" к "камышам", получается версификаторская игрушка, далекое от поэзии звукоподражательство. Не думаю, чтобы Пушкин сразу, в процессе работы обнаружил, что строфа "И блеск, и шум, и говор балов" так плотно набита аллитерациями.
__________________________________________
http://lib.ru/RUSSLIT/PANTELEEW/zapkn.txt